Чудо и счастье, что мы все-таки знаем, какими Марина Ивановна Цветаева пользовалась духами. Чудо и счастье — потому что к ароматам она была равнодушна. Духи — это всегда воплощение внутренней сущности женщины, это безмолвное послание миру, это невидимое украшение… Но Марина Ивановна предпочитала украшения видимые. О них она писала много. О духах — случайно, и чаще всего — даже и не она…
Марина Ивановна, не умевшая одеваться, безразличная к нарядам, страстно любила украшения, особенно — кольца, особенно — серебряные.
Кольцо, попавшее на нужную руку, — тема, важная для нее на протяжении всей жизни.
В стихотворении 1919 года «Тебе — через сто лет»:
Я ей служил служеньем добровольца!
Все тайны знал, весь склад ее перстней!
Грабительницы мертвых! Эти кольца
Украдены у ней!
О, сто моих колец! Мне тянет жилы,
Раскаиваюсь в первый раз,
Что столько я их вкривь и вкось дарила, —
Тебя не дождалась!
Любовь к человеку она с легкостью сравнивала с любовью к кольцу, и в «Повести о Сонечке», моей самой страстно любимой из всего литературного наследия Цветаевой, она писала: «Здесь уместно будет сказать, потому что потом это встанет вживе, что я к Сонечке сразу отнеслась еще и как к любимой вещи, подарку, с тем чувством радостной собственности, которого у меня ни до, ни после к человеку не было — никогда, к любимым вещам — всегда. Даже не как к любимой книге, а именно — как кольцу, наконец, попавшему на нужную руку, вопиюще моему, еще в том кургане — моему, у того цыгана — моему, кольцу так же мне радующемуся, как я — ему, так же за меня держащемуся, как я за него — самодержащемуся, неотъемлемому. Или уж — вместе с пальцем! Отношения этим не исчерпываю: плюс вся любовь, только мыслимая, еще и это».
Влюбившись в украшение, не стеснялась просить его в подарок — или выменять на что-то ценное, но уже разлюбленное, как кольцо с лягушкой у своей многолетней конфидентки Ариадны Берг: «Дело в том, что мне безумно — как редко что хотелось на свете — хочется того китайского кольца — лягушачьего — Вашего — бессмысленно и непреложно лежащего на лакированном столике. Я всё надеялась (это — между нами, я с Вами совершенно откровенна, — в этом вся ценность наших отношений, но ОТКРОВЕННОСТЬ требует СОКРОВЕННОСТИ) — итак, я всё надеялась, что О<льга> Н<иколаевна>, под императивом моего восторга мне его в конце концов подарит — я бы — подарила — и всю жизнь дарила — вещи и книги, когда видела, что они человеку нужнее, своее — чем мне — но она ничего не почувствовала, т. е. — полной его законности и даже предначертанности на моей руке (у меня руки не красивые, да и кольцо не «красивое», а — mieux или pire, —да и не для красоты рук ношу, а ради красоты — их и для радости своей) — но она ничего не почувствовала, п. ч. она — другая, и к вещам относится не «безумно», а — трезво…»
Еще она любила бусы. Носить. Дарить. Красивые камни. Да, обо всем этом она писала…
Чудо и счастье — что нашлись люди, которые донесли до нас информацию о Марининых духах.
Интересно, что собственно аромат для нее не имел никакого значения.
Не аромат, а только идея!
Марина с юности была влюблена в Наполеона. Даже вставила его портрет в пустой киот, чем оскорбила своего отца: доброго верующего, очень порядочного и снисходительного к чудачествам дочери. Но для нее это было безумное, страстное увлечение. Наполеон — и его сын, герцог Рейхштадтский, по прозвищу Орленок, юным умерший в заточении.
Все ее духи были так или иначе связаны с Наполеоном.
Анастасия, всего два года моложе, спутница детства и юности, разделившая одиночество и сиротство Марины после смерти их матери от чахотки, оставила воспоминание о первом знакомстве маленьких Муси и Аси с духами.
Их отец, Иван Васильевич Цветаев, ученый-историк, женат был дважды.
Первый раз — по большой любви, на красавице Варваре Иловайской: вот она любила и наряды, и балы, и духи. Она родила ему хорошенькую дочку Леру и сына Андрея, вскоре после рождения которого скончалась…
Второй его брак был — от отчаяния. Детям нужна была мать, сам он не справлялся. А молодая, образованная, принципиальная Мария Мейн ужаснулась его горю и вышла за него — чтобы поддержать и чтобы стать матерью детям. Мужу она стала верной помощницей, а вот с детьми у нее и со своими-то плохо складывалось, слишком она была резка и много требовала… Хуже всего сложились отношения с Лерой, которая еще помнила мать и жизнь при матери. Лера поступила учиться в закрытый институт, подальше от мачехи. Но когда вернулась, ее комната стала в доме Цветаевых единственным уголком всего женственного и красивого, что так презирала ее мачеха.
В этой комнате были и духи. Анастасия писала: «И были граненые пробки от флаконов духов, — как от них пахло! И голова кружилась от сломанных в гранях радуг, огней, искр… Помню споры о том, хорош или плох запах модных тогда духов «Пачулы»; детское упоение нюхать выдыхавшиеся запахи пустых, из-под духов, пузырьков причудливых форм; страстную любовь к одним и оттолкновение от других; одни пузырьки были любимые, другие — противные и враждебные; это определялось сразу, с первого нюха».
Рассказывала Анастасия, как они с Мариной, уже юными девушками, в Москве вдвоем (отец был слишком занят музеем, сестра и брат жили собственной жизнью), готовились праздновать Рождество и покупали подарки друг другу.
«Под руку, носы в меховые воротники — мы идем по Тверской, как и все, возбужденные близостью елки. В замерзших окнах, в оттаявших местах — как в детстве, ангелы с золотыми трубами, Дед Мороз (медведь между елок!), елочные украшения, гирлянды серебряных и золотых дождей, сверкающих голубых, зеленых, малиновых шаров. На прилавках — золотая бумага. Покупаем — будем клеить цепи. «А помнишь!» Только еще сказала Марина, а я уже в один голос с ней: “Лозанна, магазин «Моск’а», письма маме!” Вздох, два нутра. И, жадно гася тоску, топча ее, чтобы не задушила, кидаемся в выбор покупок: подарков себе и друг другу, делая вид, что все себе, тонко играя в счастье обладанья вещью, чтоб та поверила, что это не ей, скромно, ответно, опущенные глаза — кто кого переиграет? Не для себя же играешь, не в свою гордость, для нее, чтоб она поверила, что ты не догадываешься… Цветные палочки сургучей, коробки почтовой бумаги с серебринкой по краю, с двумя колокольчиками у левого уголка, серебряными, или с одной лиловой фиалкой — Маринины французские, наполеоновские (и он же в одеколоновых флаконах в аптекарских магазинах). Костяные разрезательные ножи всех размеров и видов, чернильницы, бювары, толстые кожаные книжки в одну линейку, для дневников — весь волшебный аксессуар нашей жизни. Увешанные пакетами (долго копили деньги!), идем вниз по Тверской, мимо Елисеева и Филиппова, мы сейчас свернем к Столешникову, туда, к магазинам Аванцо и Дациаро. Там бывают гравюры, Марина будет искать что-нибудь о Первой империи и рамку для портретов Жозефины и маленького сына Наполеона».
Одеколонов с портретом Наполеона выпускали немало. Марине совершенно не важно было, чем они пахли, и не важно, что предназначались они для мужчин: важно одно — чтобы на флаконе был его портрет.
Долго пользовалась Марина Ивановна другими духами, модными в ту пору «Jasmin de Corse» от Coty. И хотя сотни женщин наслаждались южным, жарким, медовым, очень чувственным жасмином, которым пахли эти духи, с легким ароматом флердоранжа в шлейфе, — для Цветаевой было важно, что это «Корсиканский жасмин». А Бонапарт ведь был корсиканец…
Дочь, Ариадна Эфрон, вспоминала, как в раннем детстве входила в комнату матери: «В многоугольную, как бы граненую, комнату эту, с волшебной елизаветинской люстрой под потолком, с волчьей — немного пугающей, но манящей — шкурой у низкого дивана, я входила с холодком робости и радости в груди... Как запомнился быстрый материнский наклон мне навстречу, ее лицо возле моего, запах “Корсиканского жасмина”, шелковый шорох платья…»
«Jasmin de Corse» Марине подарила Софья Исааковна Чацкина, издатель журнала «Северные записки».
У Чацкиной в Петрограде Марина гостила вместе с Софией Парнок, и это описано в «Нездешнем вечере»: «Софья Исааковна Чацкина и Яков Львович Сакер, так полюбившие мои стихи, полюбившие и принявшие меня как родную, подарившие мне три тома Афанасьевских сказок и двух рыжих лисиц (одну — лежачую круговую, другую — стоячую: гонораров я не хотела) — и духи Jasmin de Corse — почтить мою любовь к Корсиканцу, — возившие меня в Петербурге на острова, в Москве к цыганам, все минуты нашей совместности меня праздновавшие…Софья Исааковна Чацкина и Яков Львович Сакер, спасибо за праздник — у меня его было мало».
Да, вот чего-чего, а духов в ее жизни больше, видимо, и не было. Были кольца, были бусы, если очень хотелось, если чувствовала, что жить не может без них… Но «Jasmin de Corse» был последний ее аромат. Этим жасмином отцвела ее молодость.
Елена Прокофьева родилась в Москве, обожает Петербург, любит Тоскану, Прованс и Блуа. Интересуется историей городов, людей и вещей. Постоянный автор журнала «Gala-Биография». Писатель, выпустивший целый ряд биографических и художественных книг. Парфюмерией очарована с раннего детства. В равной степени ценит винтажи и удачные современные парфюмы. Любимые ноты: тубероза, жасмин, бессмертник и кожа.
